Нельзя заходить в спальню к Богу, даже если его там нет
Меня переполняет счастье: 31 числа закончилась вторая сессия, временно (а два дня выходных можно считать временем) я свободна и могу заниматься тем, чего я действительно хочу. А хочу я все-таки довести до ума этот пост в дневнике и дать начало новому тегу и заголовку.
Под грифом "Из любви к искусству" я буду оставлять оригиналы (исключительно оригиналы!) стихотворений, которые меня впечатлили, какие-то цитаты, сравнивать оригиналы и переводы различной степени ущербности, если это будет того стоить -- уходить в далекие дебри и рассказывать обо всем, за что так или иначе зацепится память. Чаще всего это будут не самые известные вещи, запомнившиеся мне не только своей красотой, но и процессом поиска, который порой оказывается очень и очень занятным. Если рано или поздно мне захочется поговорить о картине, скульптуре, музыке -- так тому и быть, правда, о них говорить я точно никогда не научусь.
Писать "Из любви к искусству" я буду нерегулярно, порой три поста в день, порой -- один в три месяца, но разговоры о близком и наболевшем -- это не то, что должно подчиняться строгому расписанию. Я не рассчитываю, что это кого-то заинтересует: ни рассуждать о поэзии, ни писать дневник я толком не умею. Складывать слова в предложения -- это не совсем мое ремесло, для этого я слишком быстро и бессвязно думаю, когда дело не касается формул. Но поговорить хочется всем, даже тем, кто совсем этого не умеет. А я чем хуже?
Героем моего сегодняшнего вечера стал Бертольт Брехт.
Увлечение Третьим Рейхом, должна я признать, открыло мне, наверное, больше писателей, чем все одиннадцать школьных лет. Под "открыло" я подразумеваю не исключительно имя автора: того же Фейхтвангера или Томаса Манна я знала задолго до того, -- но скорее возникающее желание в конце концов с ним познакомиться. В этом желании схлестывались и интерес к немецкой культуре как таковой, и стремление понять феномен страшных двадцати лет (а я все-таки ставлю точку отсчета где-то около пивного путча и ранних дневников Геббельса). Мне физически необходимо было знать, чьи книги -- кто горел на кострах тридцатых годов, а те, кто в это время еще находили силы творить, казались мне сверхлюдьми в лучшем смысле этого слова. Сверхчеловек -- сверх грязи и позора, которые мир будет смывать еще долго.
Так я узнала о Брехте.
Первое наше свидание прошло, кажется, на уроке литературы у стеночки, когда я читала "Страх и нищету в Третьей империи". Я еще не знала о Брехте ничего: ни его концепции эпического театра, ни его гениальных зонгов, ни-че-го. Тем большее впечатление произвела самая неэпическая из всех его пьес. Это не я придумала: "Страх и нищету.." действительно считают вещью, наиболее далекой от его принципов эпического театра. Эпический театр предполагает объективное суждение, разрушает четвертую стену, делая зрителя зевакой,созерцателем, посвященным во все подробности происходящего и судящим непредвзято. Ему не предписано сочувствовать персонажам, занимать позицию того или иного из них; всю информацию об обстановке он получает из табличек с ремарками (именно этот ход активно использовался во время всевозможных постановок "Трехгрошовой оперы"), пространных монологов персонажей, которые совершенно не скрывают своих фактических мыслей. Я долгое время думала, прежде чем поняла, что предсвадебный монолог Шен Те в "Добром человеке из Сезуана" очень напоминает вступительные монологи в пьесах Шварца. Перед началом действия герой сразу дает зрителю основное понимание ситуации, сразу задает тон: кого в ком следует увидеть, что в итоге победит... Неясностей остается предельно мало, все -- исключительно сюжетные.
В "Страхе и нищете.." не сопереживать невозможно. Вероятно, это было проще для человека, погруженного в страх и нищету 30-х годов, хотя мне и сложно в это поверить: все-таки Ремарк остался Ремарком, Борхерт -- Борхертом, Брехт -- Брехтом. Разумеется, глупо сравнивать чтение этой пьесы читателем тех времен и современным, равно как и просмотр постановки в театре: чем дальше в прошлое уходит то время, тем сложнее становится воспринимать очень многие детали. Для меня самый пугающий мотив в пьесе -- это мотив обычности. Страх и нищета настолько крепко срастаются с жизнью человеческой, что уже не воспринимаются как нечто исключительное, и только в нескольких сценах звучит отчаянный призыв к чему-то новому и иному, чему-то нормальному.
И "Физики", и "Меловой крест", и "Жена-еврейка" -- все было страшным, нищим духовно, но обычным и сурово правдивым. Забавно, но я даже не решусь сказать, что сейчас нам сложно представить такой страх. Да, разумеется, нам еще есть, куда идти, но мы именно туда и идем... Дорогой Брехт-младший, если ты меня читаешь, штудируй концепцию эпического театра, а лучше создавай свой собственный. Может быть, лет через пять и тебе придется писать подобную пьесу, которая лет через восемьдесят будет так же непонятна людям без подготовки, как сейчас нам -- анекдот про Геббельса в "Меловом кресте". Конечно, чтобы с удовольствием читать Брехта, нужно знать историю того времени: он писал для современников, прекрасно осведомленных о событиях. Им не нужно было пояснять, почему два физика читают формулы Эйнштейна за закрытыми дверями, почему жена-еврейка бежит в Голландию, прекрасно зная, что не вернется больше к мужу, почему дело Геберле-Шюнта-Гауницера не могло решиться в пользу еврея Арндта, что такое закон об осквернении расы... Сейчас многие такие моменты требуют пояснений. То ли к счастью, то ли к сожалению: глядишь, если бы помнили, то "Правосудие" не смотрелось бы так актуально и остро спустя почти восемьдесят лет.
Тема "Шпиона" -- самой непредсказуемой и напряженной сцены -- прослеживается и у Оруэлла в "1984". Я сомневаюсь, что он читал пьесу Брехта, хотя она и ставилась в Англии. Дело в другом. Просто у каждого человека, живущего в искривленной реальности, вертится тревожный вопрос: кем станут дети, в этой реальности выросшие и не знающие другой правды, кроме этой кривды?...
Если кому интересно и кто-то может, в Табакерке идет просто потрясающая постановка. Из 24 сцен выбрали только пять, зато поставлены они гениально. По иронии судьбы, эта пьеса, которую и сейчас не особо бы радушно приветствовали, если бы только о ней кто-нибудь помнил, ставится в небольшом зале полуподвального типа. Черные стены, красные кресла, провода -- к атмосфере, соответствующей теме и масштабу, добавляется эффект "подпольности", и это очень интересно.
..Брехт-поэт начался для меня с зонгов к "Трехгрошовой опере" -- потрясающей вещи, где только ни ставленной и на какие только языки ни переведенной. Мне все хочется увидеть ее в Будапеште, если ее еще не отменили: Сильвестр Собу -- роскошный Браун. Я видела его в образе Тибальта и осталась немножко влюблена. У него есть все: и голос, и пластика, и понимание роли, и здоровая харизма. Судя по тем отрывочкам из других постановок, которые мне удалось видеть, Тибальт -- это не исключение, а статистика.
Раз уж речь зашла о переводах, мне бы хотелось начать плавно приближаться к основной теме этого поста, начать немного издалека.
Перевод -- это всегда непросто. Перевод всегда хуже, пусть и в мелочах. Не верьте тем, кто говорит, что "Воннегут выигрывает в переводе": это абсолютно не так (и позже я посвящу этому заметочку). Невозможно выиграть в переводе уже хотя бы потому, что главное его достоинство -- это его близость к оригиналу по смыслу. Если смысл искажен, пусть даже язык стал богаче или идея красивее, это уже плохой перевод или и вовсе вольная фантазия на тему. Это вполне возможно: например, "Баллада, в которой Мэкхит просит у всех прощения" в каком-то из британских театров была здорово переписана. Она не потеряла своей идеи, но была адаптирована под проблемы настоящего времени. С Брехтом такое проделывать допустимо и даже, наверное, иногда следует: все-таки он писал о довольно насущных вещах, почему бы не приблизить его формулировки вечных проблем к настоящему времени?
Да, перевод всегда плоховат. Порой в мелочах, но именно эти мелочи и имеют значение.
Возьмем для примера мой любимый зонг -- Zweites Dreigroschenfinale, Второй трехгрошовый финал.
Несколько цитат из оригинального текста:
Zuerst müsst ihr uns was zu fressen geben,
Dann könnt ihr reden; damit fängt es an.
Denn wovon lebt der Mensh? Indem er stündlich
Den Menschen peinigt, auszieht, anfällt, abwürgt und frisst.
Nut dadurch lebt der Mensch dass er so gründlich
Vergessen kann dass er ein Mensch doch ist.
Дословный перевод достаточно прост: "Сперва вы должны дать нам что-нибудь пожрать, тогда можете и говорить; именно так это начинается", "Ибо чем жив человек? Ежечасно он мучает, раздевает, гонит прочь, душит и жрет людей. Только тем человек и жив, что он так может так крепко забыть, что он все-таки человек."
Соответствующие куски русского текста:
Сначала дайте нам пожрать немного,
А уж потом учите честно жить.
Чем люди живы? Тем, что раздевают,
Терзают, мучат, душат, гонят прочь взашей
Других людей и прочно забывают,
Что сами носят звание людей.
В общем-то, ничего не изменилось... И все-таки что-то не так.
Сменилась интонация последних строк. В немецком варианте ответ на вопрос дается после перечисления ряда грешных поступков человека, своего рода обобщение и первопричина. Терзать, гнать, душить -- это следствия, причина -- это способность забыть о собственной человеческой природе. Русский перевод предлагает ответ более пространный и менее точный: способность забыть "звание людей" -- что тоже отличается от именно человека -- ставится в один ряд с ее следствиями, как будто возможно было бы "сожрать" ближнего своего, помня о том, что ты человек, а это, как известно, звучит..звучит и звучит.
И пропадает симпатичный мотив жратвы. Слово "жрать" в зонге повторяется на все лады: дословно цитируют первые две строчки Мэкхит и Дженни, ставят ультиматум в конце своих куплетов: "Сначала жратва, потом уж мораль", -- да и человек, забыв о своей природе, выживает тем, что, лишенный нормальной пищи, "жрет" людей. Голодный физически голоден духовно. Дайте людям достойно жрать, пусть каждый сумеет отрезать себе кусок хлеба от общей буханки, и людям не придется "пожирать" вместо хлеба своего ближнего...
На этом заканчиваются цветочки, взращенные в навозе моих капризов. Начинается ночной кошмар. Уберите детей и германофилов от мониторов, они вам этого не простят!
Недавно мне один прекрасный человек, который сейчас, возможно, это читает, прислал мне в связи с запущенным поэтическим флэшмобом (и нашей с ней ролевой) стихотворение Брехта, которое Брехта не слишком напоминало, хотя и было хорошо само по себе. Для Брехта в нем было слишком много Шекспира, и в стиле, и в теме:
Одно прошу: не избегай меня.
Твое рукопожатье -- мне отрада.
Ты стал глухим? Тебя мне слышать надо.
Ты стал немым? Твой дух -- моя броня.
Ты стал слепым? К себе в поводыри
Прими меня, твоим я буду взглядом.
Позволь, как прежде, быть с тобою рядом.
Как прежде, мне доверье подари.
Не говори: " Я ранен, я калека!"
Поддержки не чурайся, как чумы.
Неверье недостойно человека.
Тот несвободен, кто другому нужен.
Я без тебя во мраке безоружен.
Но я не только я. Я -это мы.
Неуемный человек полетел искать немецкий оригинал, пробивая в интернетах рандомные комбинации слов из стихотворения, понимая, что оригинал может действительно сильно отличаться.
Оригинал оказался девятнадцатым сонетом Брехта. С первого четверостишия стало понятно, что у кого-то из нас двоих, то ли у переводчика, то ли у меня, нелады с головой, не столько с немецким, сколько с формальной логикой.
Привожу оригинал с дословным:
Nur eines möcht ich nicht: daß du mich fliehst.
Ich will dich hören, selbst wenn du nur klagst.
Denn wenn du taub wärst, braucht ich, was du sagst
Und wenn du stumm wärst, braucht ich, was du siehst
Und wenn du blind wärst, möcht ich dich doch sehn.
Du bist mir beigesellt als meine Wacht:
Der lange Weg ist noch nicht halb verbracht
Bedenk das Dunkel, in dem wir noch stehn!
So gilt kein "Laß mich, denn ich bin verwundet!"
So gilt kein "Irgendwo" und nur ein "Hier"
Der Dienst wird nicht gestrichen, nur gestundet.
Du weißt es: wer gebraucht wird, ist nicht frei.
Ich aber brauche dich, wie's immer sei
Ich sage ich und könnt auch sagen wir.
Только одного я не хочу: чтобы ты меня оставил.
Я хочу тебя слышать, даже когда ты жалуешься.
И если ты глух, мне нужны твои речи,
И если ты нем, мне нужно то, что ты видишь.
А если ты слеп, я все равно хочу тебя видеть.
Ты связан со мной, ты мой страж:
Долгий путь не пройден еще и наполовину,
Подумай о темноте, в которой мы до сих пор стоим!
Не говори: "Оставь меня, я ранен!"
Не говори "Нигде", только "Здесь".
Наше дело не отменено, оно только отложено.
Ты знаешь: в ком нуждаются, тот не свободен.
Однако я нуждаюсь в тебе, как это всегда было и будет.
Я говорю Я, но могу сказать вместо этого МЫ.
Вот это был уже Брехт. Сильный, напористый, вечно движущийся, вечно к чему-то стремящийся. Оставалось только непонятно, как переводчик мог извратить предельно простую логику?
Герой Брехта видит в этом неизвестном свой маяк, свое напоминание о том, что путь еще долог, знак их общего дела, которое ждет своего достойного завершения. Он связан с адресатом крепко, как слепой и охраняемый связан с поводырем и стражем. Не он ведет, но ему указывают направление, когда адресат жалуется, молчит, когда он вообще никак не видит мира. Он все равно остается напоминанием о цели, до которой им все равно нужно дойти вместе. Хотят они построить вселенское счастье, искоренить вселенское зло, тащат друг друга к надежде на светлое будущее (в 1939 году вполне актуальная надежда) -- сказать тяжело. Ясно одно: тяжелую дорогу они пройдут вместе.
О чем говорит перевод? Идея дороги исчезает окончательно и совершенно, вместо этого вылезает тема потерянного доверия. Адресат Брехта гонит героя не из недоверия: он просто не хочет быть тяжелым грузом, на его взгляд, бесполезным, и герой убеждает его в обратном, показывая, что без него он не пройдет остаток пути. Герой перевода вымаливает доверие, взывая к чувству достоинства (и где только его нашел переводчик?). Каждым словом он выражает не нужду, но лояльность: вместо того, чтобы нуждаться в поводыре, он сам предлагает им стать.
Откуда-то появляется бредовое рукопожатие-отрада... Стихотворение, изначально довольно серьезное, богатое на смыслы и поводы задуматься, начинает напоминать сонет об утраченной любви, где только и можно гадать, почему же герой потерял доверие своего адресата.
..Вообще в Германии Брехта любят. О нем снимаются документальные фильмы и литературные передачи, его пьесы ставятся в театрах, его имя упоминается в кино абсолютно разных жанров. Сборник стихов Брехта читает на празднике у Драймана его коллега-будущий суицидник, этот же сборник крадет из квартиры драматурга "хороший человек" агент Штази в оскароносной "Жизни других". В простой и понятной, почти банальной комедии "Свежевыжатый" о своем участии в постановке по Брехту с восторгом и трепетом говорит модельер Хельго, читает томик Брехта (с портретом на обложке) старшая дочь. Это только то, что неминуемо приходит в голову. А сколько всего еще скрыто!... Вот только почитать Брехта в оригинале онлайн или найти его книгу в Германии довольно проблематично. Вряд ли это можно связывать с утратой книг в результате костров инквизиции 30-х: Брехт в большинстве случаев публиковался за границей или после войны. Может быть, я просто плохо ищу. А может быть, он просто не пользуется спросом, что, конечно, вероятно, но очень, очень безрадостно. Он был явлением, и равного ему найти сложно, если возможно.
Дорогой Брехт-младший, если ты все еще это читаешь, то стань вторым равным. Стань лучше.
Напоследок -- одно из самых пронзительных его стихотворений, о котором можно прочитать в Википедии в статье про сожжение книг национал-социалистами (у меня 4 утра, адски виснет система, я перепечатываю этот текст второй раз и не хочу рисковать, открывая лишние вкладки и сверяя информацию):
Die Bücherverbrennung
Als das Regime befahl, Bücher mit schädlichem Wissen
Öffentlich zu verbrennen, und allenthalben
Ochsen gezwungen wurden, Karren mit Büchern
Zu den Scheiterhaufen zu ziehen, entdeckte
Ein verjagter Dichter, einer der besten, die Liste der
Verbrannten studierend, entsetzt, daß seine
Bücher vergessen waren. Er eilte zum Schreibtisch
Zornbeflügelt, und schrieb einen Brief an die Machthaber.
Verbrennt mich! schrieb er mit fliegender Feder, verbrennt mich!
Tut mir das nicht an! Laßt mich nicht übrig! Habe ich nicht
Immer die Wahrheit berichtet in meinen Büchern? Und jetzt
Werd ich von euch wie ein Lügner behandelt! Ich befehle euch,
Verbrennt mich!
Под грифом "Из любви к искусству" я буду оставлять оригиналы (исключительно оригиналы!) стихотворений, которые меня впечатлили, какие-то цитаты, сравнивать оригиналы и переводы различной степени ущербности, если это будет того стоить -- уходить в далекие дебри и рассказывать обо всем, за что так или иначе зацепится память. Чаще всего это будут не самые известные вещи, запомнившиеся мне не только своей красотой, но и процессом поиска, который порой оказывается очень и очень занятным. Если рано или поздно мне захочется поговорить о картине, скульптуре, музыке -- так тому и быть, правда, о них говорить я точно никогда не научусь.
Писать "Из любви к искусству" я буду нерегулярно, порой три поста в день, порой -- один в три месяца, но разговоры о близком и наболевшем -- это не то, что должно подчиняться строгому расписанию. Я не рассчитываю, что это кого-то заинтересует: ни рассуждать о поэзии, ни писать дневник я толком не умею. Складывать слова в предложения -- это не совсем мое ремесло, для этого я слишком быстро и бессвязно думаю, когда дело не касается формул. Но поговорить хочется всем, даже тем, кто совсем этого не умеет. А я чем хуже?
Героем моего сегодняшнего вечера стал Бертольт Брехт.
-- Ты сюда читать пришел?
-- Это все-таки Брехт.
(с) Жизнь других
-- Это все-таки Брехт.
(с) Жизнь других
Увлечение Третьим Рейхом, должна я признать, открыло мне, наверное, больше писателей, чем все одиннадцать школьных лет. Под "открыло" я подразумеваю не исключительно имя автора: того же Фейхтвангера или Томаса Манна я знала задолго до того, -- но скорее возникающее желание в конце концов с ним познакомиться. В этом желании схлестывались и интерес к немецкой культуре как таковой, и стремление понять феномен страшных двадцати лет (а я все-таки ставлю точку отсчета где-то около пивного путча и ранних дневников Геббельса). Мне физически необходимо было знать, чьи книги -- кто горел на кострах тридцатых годов, а те, кто в это время еще находили силы творить, казались мне сверхлюдьми в лучшем смысле этого слова. Сверхчеловек -- сверх грязи и позора, которые мир будет смывать еще долго.
Так я узнала о Брехте.
Первое наше свидание прошло, кажется, на уроке литературы у стеночки, когда я читала "Страх и нищету в Третьей империи". Я еще не знала о Брехте ничего: ни его концепции эпического театра, ни его гениальных зонгов, ни-че-го. Тем большее впечатление произвела самая неэпическая из всех его пьес. Это не я придумала: "Страх и нищету.." действительно считают вещью, наиболее далекой от его принципов эпического театра. Эпический театр предполагает объективное суждение, разрушает четвертую стену, делая зрителя зевакой,созерцателем, посвященным во все подробности происходящего и судящим непредвзято. Ему не предписано сочувствовать персонажам, занимать позицию того или иного из них; всю информацию об обстановке он получает из табличек с ремарками (именно этот ход активно использовался во время всевозможных постановок "Трехгрошовой оперы"), пространных монологов персонажей, которые совершенно не скрывают своих фактических мыслей. Я долгое время думала, прежде чем поняла, что предсвадебный монолог Шен Те в "Добром человеке из Сезуана" очень напоминает вступительные монологи в пьесах Шварца. Перед началом действия герой сразу дает зрителю основное понимание ситуации, сразу задает тон: кого в ком следует увидеть, что в итоге победит... Неясностей остается предельно мало, все -- исключительно сюжетные.
В "Страхе и нищете.." не сопереживать невозможно. Вероятно, это было проще для человека, погруженного в страх и нищету 30-х годов, хотя мне и сложно в это поверить: все-таки Ремарк остался Ремарком, Борхерт -- Борхертом, Брехт -- Брехтом. Разумеется, глупо сравнивать чтение этой пьесы читателем тех времен и современным, равно как и просмотр постановки в театре: чем дальше в прошлое уходит то время, тем сложнее становится воспринимать очень многие детали. Для меня самый пугающий мотив в пьесе -- это мотив обычности. Страх и нищета настолько крепко срастаются с жизнью человеческой, что уже не воспринимаются как нечто исключительное, и только в нескольких сценах звучит отчаянный призыв к чему-то новому и иному, чему-то нормальному.
И "Физики", и "Меловой крест", и "Жена-еврейка" -- все было страшным, нищим духовно, но обычным и сурово правдивым. Забавно, но я даже не решусь сказать, что сейчас нам сложно представить такой страх. Да, разумеется, нам еще есть, куда идти, но мы именно туда и идем... Дорогой Брехт-младший, если ты меня читаешь, штудируй концепцию эпического театра, а лучше создавай свой собственный. Может быть, лет через пять и тебе придется писать подобную пьесу, которая лет через восемьдесят будет так же непонятна людям без подготовки, как сейчас нам -- анекдот про Геббельса в "Меловом кресте". Конечно, чтобы с удовольствием читать Брехта, нужно знать историю того времени: он писал для современников, прекрасно осведомленных о событиях. Им не нужно было пояснять, почему два физика читают формулы Эйнштейна за закрытыми дверями, почему жена-еврейка бежит в Голландию, прекрасно зная, что не вернется больше к мужу, почему дело Геберле-Шюнта-Гауницера не могло решиться в пользу еврея Арндта, что такое закон об осквернении расы... Сейчас многие такие моменты требуют пояснений. То ли к счастью, то ли к сожалению: глядишь, если бы помнили, то "Правосудие" не смотрелось бы так актуально и остро спустя почти восемьдесят лет.
Тема "Шпиона" -- самой непредсказуемой и напряженной сцены -- прослеживается и у Оруэлла в "1984". Я сомневаюсь, что он читал пьесу Брехта, хотя она и ставилась в Англии. Дело в другом. Просто у каждого человека, живущего в искривленной реальности, вертится тревожный вопрос: кем станут дети, в этой реальности выросшие и не знающие другой правды, кроме этой кривды?...
Если кому интересно и кто-то может, в Табакерке идет просто потрясающая постановка. Из 24 сцен выбрали только пять, зато поставлены они гениально. По иронии судьбы, эта пьеса, которую и сейчас не особо бы радушно приветствовали, если бы только о ней кто-нибудь помнил, ставится в небольшом зале полуподвального типа. Черные стены, красные кресла, провода -- к атмосфере, соответствующей теме и масштабу, добавляется эффект "подпольности", и это очень интересно.
..Брехт-поэт начался для меня с зонгов к "Трехгрошовой опере" -- потрясающей вещи, где только ни ставленной и на какие только языки ни переведенной. Мне все хочется увидеть ее в Будапеште, если ее еще не отменили: Сильвестр Собу -- роскошный Браун. Я видела его в образе Тибальта и осталась немножко влюблена. У него есть все: и голос, и пластика, и понимание роли, и здоровая харизма. Судя по тем отрывочкам из других постановок, которые мне удалось видеть, Тибальт -- это не исключение, а статистика.
Раз уж речь зашла о переводах, мне бы хотелось начать плавно приближаться к основной теме этого поста, начать немного издалека.
Перевод -- это всегда непросто. Перевод всегда хуже, пусть и в мелочах. Не верьте тем, кто говорит, что "Воннегут выигрывает в переводе": это абсолютно не так (и позже я посвящу этому заметочку). Невозможно выиграть в переводе уже хотя бы потому, что главное его достоинство -- это его близость к оригиналу по смыслу. Если смысл искажен, пусть даже язык стал богаче или идея красивее, это уже плохой перевод или и вовсе вольная фантазия на тему. Это вполне возможно: например, "Баллада, в которой Мэкхит просит у всех прощения" в каком-то из британских театров была здорово переписана. Она не потеряла своей идеи, но была адаптирована под проблемы настоящего времени. С Брехтом такое проделывать допустимо и даже, наверное, иногда следует: все-таки он писал о довольно насущных вещах, почему бы не приблизить его формулировки вечных проблем к настоящему времени?
Да, перевод всегда плоховат. Порой в мелочах, но именно эти мелочи и имеют значение.
Возьмем для примера мой любимый зонг -- Zweites Dreigroschenfinale, Второй трехгрошовый финал.
Несколько цитат из оригинального текста:
Zuerst müsst ihr uns was zu fressen geben,
Dann könnt ihr reden; damit fängt es an.
Denn wovon lebt der Mensh? Indem er stündlich
Den Menschen peinigt, auszieht, anfällt, abwürgt und frisst.
Nut dadurch lebt der Mensch dass er so gründlich
Vergessen kann dass er ein Mensch doch ist.
Дословный перевод достаточно прост: "Сперва вы должны дать нам что-нибудь пожрать, тогда можете и говорить; именно так это начинается", "Ибо чем жив человек? Ежечасно он мучает, раздевает, гонит прочь, душит и жрет людей. Только тем человек и жив, что он так может так крепко забыть, что он все-таки человек."
Соответствующие куски русского текста:
Сначала дайте нам пожрать немного,
А уж потом учите честно жить.
Чем люди живы? Тем, что раздевают,
Терзают, мучат, душат, гонят прочь взашей
Других людей и прочно забывают,
Что сами носят звание людей.
В общем-то, ничего не изменилось... И все-таки что-то не так.
Сменилась интонация последних строк. В немецком варианте ответ на вопрос дается после перечисления ряда грешных поступков человека, своего рода обобщение и первопричина. Терзать, гнать, душить -- это следствия, причина -- это способность забыть о собственной человеческой природе. Русский перевод предлагает ответ более пространный и менее точный: способность забыть "звание людей" -- что тоже отличается от именно человека -- ставится в один ряд с ее следствиями, как будто возможно было бы "сожрать" ближнего своего, помня о том, что ты человек, а это, как известно, звучит..звучит и звучит.
И пропадает симпатичный мотив жратвы. Слово "жрать" в зонге повторяется на все лады: дословно цитируют первые две строчки Мэкхит и Дженни, ставят ультиматум в конце своих куплетов: "Сначала жратва, потом уж мораль", -- да и человек, забыв о своей природе, выживает тем, что, лишенный нормальной пищи, "жрет" людей. Голодный физически голоден духовно. Дайте людям достойно жрать, пусть каждый сумеет отрезать себе кусок хлеба от общей буханки, и людям не придется "пожирать" вместо хлеба своего ближнего...
На этом заканчиваются цветочки, взращенные в навозе моих капризов. Начинается ночной кошмар. Уберите детей и германофилов от мониторов, они вам этого не простят!
Недавно мне один прекрасный человек, который сейчас, возможно, это читает, прислал мне в связи с запущенным поэтическим флэшмобом (и нашей с ней ролевой) стихотворение Брехта, которое Брехта не слишком напоминало, хотя и было хорошо само по себе. Для Брехта в нем было слишком много Шекспира, и в стиле, и в теме:
Одно прошу: не избегай меня.
Твое рукопожатье -- мне отрада.
Ты стал глухим? Тебя мне слышать надо.
Ты стал немым? Твой дух -- моя броня.
Ты стал слепым? К себе в поводыри
Прими меня, твоим я буду взглядом.
Позволь, как прежде, быть с тобою рядом.
Как прежде, мне доверье подари.
Не говори: " Я ранен, я калека!"
Поддержки не чурайся, как чумы.
Неверье недостойно человека.
Тот несвободен, кто другому нужен.
Я без тебя во мраке безоружен.
Но я не только я. Я -это мы.
Неуемный человек полетел искать немецкий оригинал, пробивая в интернетах рандомные комбинации слов из стихотворения, понимая, что оригинал может действительно сильно отличаться.
Оригинал оказался девятнадцатым сонетом Брехта. С первого четверостишия стало понятно, что у кого-то из нас двоих, то ли у переводчика, то ли у меня, нелады с головой, не столько с немецким, сколько с формальной логикой.
Привожу оригинал с дословным:
Nur eines möcht ich nicht: daß du mich fliehst.
Ich will dich hören, selbst wenn du nur klagst.
Denn wenn du taub wärst, braucht ich, was du sagst
Und wenn du stumm wärst, braucht ich, was du siehst
Und wenn du blind wärst, möcht ich dich doch sehn.
Du bist mir beigesellt als meine Wacht:
Der lange Weg ist noch nicht halb verbracht
Bedenk das Dunkel, in dem wir noch stehn!
So gilt kein "Laß mich, denn ich bin verwundet!"
So gilt kein "Irgendwo" und nur ein "Hier"
Der Dienst wird nicht gestrichen, nur gestundet.
Du weißt es: wer gebraucht wird, ist nicht frei.
Ich aber brauche dich, wie's immer sei
Ich sage ich und könnt auch sagen wir.
Только одного я не хочу: чтобы ты меня оставил.
Я хочу тебя слышать, даже когда ты жалуешься.
И если ты глух, мне нужны твои речи,
И если ты нем, мне нужно то, что ты видишь.
А если ты слеп, я все равно хочу тебя видеть.
Ты связан со мной, ты мой страж:
Долгий путь не пройден еще и наполовину,
Подумай о темноте, в которой мы до сих пор стоим!
Не говори: "Оставь меня, я ранен!"
Не говори "Нигде", только "Здесь".
Наше дело не отменено, оно только отложено.
Ты знаешь: в ком нуждаются, тот не свободен.
Однако я нуждаюсь в тебе, как это всегда было и будет.
Я говорю Я, но могу сказать вместо этого МЫ.
Вот это был уже Брехт. Сильный, напористый, вечно движущийся, вечно к чему-то стремящийся. Оставалось только непонятно, как переводчик мог извратить предельно простую логику?
Герой Брехта видит в этом неизвестном свой маяк, свое напоминание о том, что путь еще долог, знак их общего дела, которое ждет своего достойного завершения. Он связан с адресатом крепко, как слепой и охраняемый связан с поводырем и стражем. Не он ведет, но ему указывают направление, когда адресат жалуется, молчит, когда он вообще никак не видит мира. Он все равно остается напоминанием о цели, до которой им все равно нужно дойти вместе. Хотят они построить вселенское счастье, искоренить вселенское зло, тащат друг друга к надежде на светлое будущее (в 1939 году вполне актуальная надежда) -- сказать тяжело. Ясно одно: тяжелую дорогу они пройдут вместе.
О чем говорит перевод? Идея дороги исчезает окончательно и совершенно, вместо этого вылезает тема потерянного доверия. Адресат Брехта гонит героя не из недоверия: он просто не хочет быть тяжелым грузом, на его взгляд, бесполезным, и герой убеждает его в обратном, показывая, что без него он не пройдет остаток пути. Герой перевода вымаливает доверие, взывая к чувству достоинства (и где только его нашел переводчик?). Каждым словом он выражает не нужду, но лояльность: вместо того, чтобы нуждаться в поводыре, он сам предлагает им стать.
Откуда-то появляется бредовое рукопожатие-отрада... Стихотворение, изначально довольно серьезное, богатое на смыслы и поводы задуматься, начинает напоминать сонет об утраченной любви, где только и можно гадать, почему же герой потерял доверие своего адресата.
..Вообще в Германии Брехта любят. О нем снимаются документальные фильмы и литературные передачи, его пьесы ставятся в театрах, его имя упоминается в кино абсолютно разных жанров. Сборник стихов Брехта читает на празднике у Драймана его коллега-будущий суицидник, этот же сборник крадет из квартиры драматурга "хороший человек" агент Штази в оскароносной "Жизни других". В простой и понятной, почти банальной комедии "Свежевыжатый" о своем участии в постановке по Брехту с восторгом и трепетом говорит модельер Хельго, читает томик Брехта (с портретом на обложке) старшая дочь. Это только то, что неминуемо приходит в голову. А сколько всего еще скрыто!... Вот только почитать Брехта в оригинале онлайн или найти его книгу в Германии довольно проблематично. Вряд ли это можно связывать с утратой книг в результате костров инквизиции 30-х: Брехт в большинстве случаев публиковался за границей или после войны. Может быть, я просто плохо ищу. А может быть, он просто не пользуется спросом, что, конечно, вероятно, но очень, очень безрадостно. Он был явлением, и равного ему найти сложно, если возможно.
Дорогой Брехт-младший, если ты все еще это читаешь, то стань вторым равным. Стань лучше.
Напоследок -- одно из самых пронзительных его стихотворений, о котором можно прочитать в Википедии в статье про сожжение книг национал-социалистами (у меня 4 утра, адски виснет система, я перепечатываю этот текст второй раз и не хочу рисковать, открывая лишние вкладки и сверяя информацию):
Die Bücherverbrennung
Als das Regime befahl, Bücher mit schädlichem Wissen
Öffentlich zu verbrennen, und allenthalben
Ochsen gezwungen wurden, Karren mit Büchern
Zu den Scheiterhaufen zu ziehen, entdeckte
Ein verjagter Dichter, einer der besten, die Liste der
Verbrannten studierend, entsetzt, daß seine
Bücher vergessen waren. Er eilte zum Schreibtisch
Zornbeflügelt, und schrieb einen Brief an die Machthaber.
Verbrennt mich! schrieb er mit fliegender Feder, verbrennt mich!
Tut mir das nicht an! Laßt mich nicht übrig! Habe ich nicht
Immer die Wahrheit berichtet in meinen Büchern? Und jetzt
Werd ich von euch wie ein Lügner behandelt! Ich befehle euch,
Verbrennt mich!